vaykuneci
http://vaykuneci.livejournal.com/142285.html?#cutid1
Вот так я пришел к 1988 году. Мне исполнялось 14 лет, и мое увлечение органической химией уже давно носило системный характер. Я впитывал в себя множество томов специальной литературы и даже давал советы аспирантам, что и как синтезировать в рамках научных исследований кафедры органической химии ТГУ. Моя учительница по химии украинка Нила Петровна, которую смертельно боялась вся школа и за вздорность характера ненавидели все остальные учителя, писала бесконечные письма в Москву с просьбой обратить внимание на мои «достижения» по синтезу ряда алкалоидных соединений. Но Москва, сама того не ведая, стоявшая у порога политического краха, по словам все той же Нилы Петровны, уже была не той, что прежде - письма так и не удостоились внимания ученых мужей МГУ.
Помню новогодний стол 1988 года, планы, которые я строил. Ничего не предвещало бури. Разве что в первых числах января, беседуя с Гиоргием Лоладзе (который в том числе благодаря моим «везирским» усилиям около пяти лет был «императором» соседних восьми зданий), мы вновь пришли к заключению, что государственный строй СССР – полный «отстой» и не имеет будущего. Кто из нас в тот миг мог предположить, что его видимый развал начнется уже в считанные дни?
Начало Арцахского движения и сумгаитская резня застали меня врасплох. Все имевшие до этого место реальные политические события и мои виртуально-игровые войны происходили недосягаемо далеко или на бумаге. Такие понятия, как митинг, резня, требования к Москве были теоретически ожидаемым, но на практике невиданным явлением. Но явления эти очень скоро стали явью. Развал страны, разложение работы научных институтов подсказывали мне, что в ближайшей и среднесрочной перспективе в такой стране, как Грузия, академическая наука будет оттеснена на задворки жизни и вряд ли когда-либо сможет иметь будущее. Тем временем события развивались по нарастающей, и уже в апреле митинги в Тбилиси стали обыденным явлением. Никогда не забуду, как в преддверии первого апрельского митинга городские власти стали впервые крутить по телевидению американские боевики «Кобра» и «Коммандос», дабы удержать людей в домах.
События в Арцахе, «миротворческая» активность Москвы по сдерживанию армянских устремлений все более и более наполняли мое сердце гневом, а сознание - долгом по отношению к своей исторической Родине, которую я стал воспринимать таковой только сейчас. Все, что можно было найти дома по истории и культуре Армении, было прочитано и переосмыслено. Я впервые осознал себя армянином не в смысле факта этнического происхождения предков, а через причастность к судьбе конкретной национальной общности, которая в горниле назревающей войны взяла путь на восстановление государственной независимости. К концу 1988 года я уже был «сознательным» армянином, ежедневно интересовавшимся и издали болевшим за судьбы Родины. Но такими были десятки, если не сотни тысяч армян, разбросанных по всему миру…
Параллельно в Грузии стремительно нарастал национализм. Он и прежде в латентной форме был модным, но теперь принимал все более ярко выраженное «неконструктивное» содержание по отношению к проживающим в ней нацменьшинствам. Но сказать, что лично на мне это как-либо отразилось, я не могу. Мое знание грузинского не создавало мне лишних проблем, а грузинское окружение продолжало воспринимать меня как и прежде.
1988 год стал для меня одним из самых противоречивых. Старый мир рушился и уходил безвозвратно, а новый тогда страшил своей неопределенностью. Решений еще не было, но было необъяснимое чувство того, что я стою у порога самого важного выбора в жизни. И время не заставило себя долго ждать. Картины Спитакского землетрясения декабря 1988 года и рассуждения моего ближайшего окружения о неминуемом крахе зажатой в тюркские тиски малой и обреченной Армении возымели на меня противоположный эффект. В ответ на разговоры своих родственников о необходимости срочно переезжать за границу или хотя бы в Москву я впервые задумался о переезде в Армению, хотя само озвучивание этой идеи в среде тбилисских армян сразу же вызывало всплеск язвительных эмоций и презрительное отторжение. «Парень, а был ли ты хоть раз в Армении? А знаешь, как там относятся к приезжим и неармяноязычным? А знаешь, что ереванцы - дикий провинциальный народ, выращивающий зелень на крыше здания Совета Министров? Ты слеп и не видишь, что у армян в Армении нет будущего», – вот что я слышал от очень и очень многих тбилисских армян, как от друзей семьи, так и случайных знакомых. Во всех них было что-то безмерно мерзкое и жалкое одновременно. Уродливое вырождение мировосприятия, отсутствие чести и национального достоинства, безвольное прозябание вымирающей в мещанском самодовольстве общины – вот какими предстали мне мои соотечественники в Тбилиси.
Безусловно, можно возразить, что в досоветском Тифлисе был создан существенный пласт восточноармянской культуры, что здесь был сформирован Армянский Национальный совет, переехавший позже в Ереван и ставший откровенно пораженческой и недееспособной властью в Первой республике. Еще век назад тифлисское армянство могло рассматриваться противоречивым сообществом, которое в какой-то мере играло роль в деле консолидации Армянства. Но город сей не стоял на армянской земле и по сути своей никогда не был армянским. Миф «армянского Тифлиса» был метафизически ложной конструкцией и онтологически обреченным уродливым детищем времен падения славы и силы Нагорья. Он должен был рухнуть - с падением Российской империи и советизацией «армянский Тифлис» покатился по пути стремительной деградации, когда все заложенные диаспорностью пороки проявились с наибольшей силой.
Сегодня я мог бы с большим «пониманием» и милосердием отнестись к своим несчастным тбилисским соотечественникам, но тогда один вид их вызывал у меня нервную дрожь. Многие из них были неплохими и образованными людьми, но именно они «из лучших побуждений» сделали все возможное, дабы воспрепятствовать моему возвращению к Армянству. Многие из тбилисских армян, читающих эти строки, могут «оскорбиться в лучших чувствах своих», но пусть они взглянут в глубь души и вспомнят, среди какого общества и как они еще живут. И пусть это прозвучит не по-христиански, но когда придет к ним день их, я не пролью по ним ни единой слезы.
Виртуальное решение о моем возвращении в Армению было принято именно тогда – в декабре 1988 года. Но главным и основополагающим шагом к нему стало именно изучение языка, без знания которого возвращение потеряло бы всякий смысл. Конечно же, я никогда не забуду тот примечательный и важнейший в моей жизни день – 3 января 1989 года. Вечером, взяв в руки том Большой советской энциклопедии со статьей «Армения», я переписал на бумагу буквы армянского алфавита. О его существовании я знал годами раньше, но только в тот день я впервые попытался начертать на нем имя своей страны – Հայաստան. Изучение армянского языка было для меня делом воистину нелегким в силу целого ряда объективных и субъективных причин, главной из которой было банальное в своей тотальности его незнание. Я буквально знал только два слова – չէ и չկա, при этом думал, что второе из них является антонимом первому и означает «да». В моем окружении армянским не владел никто, не было книг, учебной литературы. Даже те из знакомых мне армян, которые кое-как говорили на местном разговорном диалекте, письменностью не владели вовсе и уверяли меня, что литературный язык чрезмерно сложен и непонятен и что вообще зря я «дурью маюсь», надо, дескать, учить перспективные языки – английский, немецкий или же совершенствовать грузинский и менять фамилию на «-швили или «-дзе».
Затронув тему смены фамилий или их окончаний, сразу же отмечу повсеместный характер этого явления, который превосходно иллюстрируется на примере моего же школьного класса. Из 36 человек в моем классе было семь армян, из которых армянским не владел только я. К моменту окончания школы в 1991 году в нашем классе «осталось» только двое армян – я и Нана Галстян. С остальными произошла известная метаморфоза – Амирханов вдруг превратился в Мирдзвели, Сафарян – в Окропиридзе и т.д. Они сразу же стали ярыми грузинскими националистами, как бывало с такими людьми во все времена...
Я же переписывал вручную десятки книг – все, какие смог добыть в тбилисских книжных магазинах. Как я уже говорил, в основных книжных магазинах города меня знали с детства. Когда нежданно-негаданно я стал интересоваться книгами на армянском, продавцы, недоуменно корчась, раскрывали полки, покрытые толстым слоем пыли, где обнаруживались высланные по квотам взаимообмена армянские книги, в основном гуманитарного содержания. Их никто никогда не покупал, и они нередко использовались на «технические нужды» или же попросту гнили на складах. Некоторые из этих книг мне просто дарили в знак «сочувствия» моим странностям. Надо признать, что, в отличие от армян, грузины, друзья семьи, с пониманием отнеслись к моему желанию уехать в Армению, справедливо соглашаясь, что в новой Грузии у негрузин будет мало шансов чего-либо достичь.
Только в марте от нашей армянки-уборщицы я с удивлением узнал, что помимо печатных букв в армянском существуют не отмеченные в энциклопедии рукописные. Говорю «с удивлением», поскольку, к примеру, в грузинском языке отдельного рукописного варианта письма фактически не существует. Помимо книг я переписывал статьи из газеты «Хорурдаин Врастан» («Советская Грузия»), выпрашивал из двух-трех сохранившихся армянских школ города учебники «Родной Речи» для начальных классов. При этом у меня не было словаря, и я совершенно не понимал, что писал, пока в июне 1989 года случайно не купил в книжном магазине Авлабара только что вышедший в свет армяно-русский словарь под редакцией Е. Галстяна. Благодаря этому словарю я начал познавать значения сотен знакомых по переписыванию, но неведомых по смыслу слов.
Летом того же года я поехал к нашей последней родственнице в Джавахке, которая и ныне в глубокой старости продолжает жить в Богдановке – сегодняшней «Ниноцминде». Там я впервые оказался в армяноязычной среде и обнаружил для себя отличия между восточноармянским и западноармянским литературными языками, а также в полной мере освоил основные каноны армянской орфографии в их классической и советской редакциях. Каждый день в семь утра с восходом солнца я направлялся к близлежащему высокому холму, на вершине которого армяне из соседней деревни Вороджк (Ороджалар) построили маленькую квадратную часовню – «сурб». Там, в тени скалистых утесов, я днями напролет продолжал трудиться над армянским языком, все более открывавшим передо мной богатство и разнообразие своей лексики и грамматических форм. В Джавахке я впервые открыл для себя грабар – древнеармянский язык - и был потрясен его благозвучностью и величием. Там же мне попала в руки сравнительная грамматика восточноармянского и западноармянского литературных языков, благодаря которой я составил для себя сравнительную таблицу грамматических соответствий и время от времени упражнялся, как сейчас бы сказали, в конвертации восточноармянских форм в западноармянские. Навыки, которые позволили мне в будущем не только изъясняться, но и написать ряд статей на западноармянском в журналах диаспоры. В Джавахке мне открылась и антиармянская сущность грузинского национализма, самоутверждающегося за счет отрицания, попрания и осквернения всего армянского. К сентябрю насчет будущего армян в Тбилиси у меня не оставалось ни тени сомнений.
Вернувшись за школьную парту в сентябре 1989 года, мы уже без удивления обнаружили, что прежнюю учительницу грузинского языка уволили из школы за ее абхазское этническое происхождение. Ее место заняла несколько полноватая, но миловидная Маико, которая только что закончила институт и была «преисполнена» эмоционально-примитивной «ревности» за свою грузинскую родину. Уже на первом уроке она заявила, что все негрузины, и в первую очередь армяне, являются гостями Грузии и если они еще хотят на какое-то время в ней задержаться, то обязаны прилежно учить язык «хозяев гостиницы». На сие замечание я отреагировал очень сдержанно, заметив, что оставаться в грузинской «гостинице» у меня нет никакого желания и по достижении совершеннолетия я сразу же и с удовольствием ее покину. С тех пор я игнорировал уроки грузинского языка, демонстративно раскладывая на парте армянские книги и изучая армянский язык. Бытовая и «интеллектуально-политическая» армянофобия уже давно не была для меня секретом, но я не мог себе представить, сколь иррационально невыносима для общегрузинского сознания армянская письменность. Казалось бы, совершенно нормальные парни или девушки так и норовили порвать книгу на армянском языке или плюнуть в нее. Когда же они увидели нарисованную моей (с детства опытной) рукой карту Армении по Ашхарацуйцу (Армянская география V-VII вв.), мой товарищ по соседнему зданию, сын академика - Ираклий Кипшидзе (в будущем работник МИДа), с которым мы вместе учились и дружили с детства, в ярости выхватил нож, и только железная рука другого одноклассника Мераба Царькова спасла его от преступления.
Армянофобия становилась все более явной и на митингах. Грузинские ораторы, непонятно почему, все норовили угрожать Армении, образно сжимая ее в кулаке, так как, по их словам, само существование Армении зависело от их «милосердия». Я относился с юмором ко всем этим проявлениям, и лично меня они никак не задевали. Все время я продолжал посвящать главной цели – изучению языка.
Длительное время многие из моих близких надеялись, что мое «увлечение» армянским скоро пройдет, но уже к началу 1990 года всем стало ясно, что если я и буду поступать в вуз, то только в Армении. Тогда мама, потерявшая надежду на мое «отрезвление», отвела меня к Норайру Ертевцяну, заведовавшему отделом писем в армяноязычной газете «Хорурдаин Врастан», чтобы последний оценил мои познания в армянском на предмет сдачи общеобязательного минимума по этому языку. Норайр, оказавшийся очень милым человеком, попытался было поговорить со мной на армянском, но я, не имея никакого опыта разговорной речи, так и не смог ответить ни на один из его вопросов. Помню, как он сочувственно взглянул на маму, видимо думая, как бы ей в более мягкой форме сказать, что шансов сдать экзамен у меня нет. Надо было «спасать лицо», и я предложил ему продиктовать мне какой-нибудь текст. Норайр посмотрел на меня с еще большим сочувствием, но я настоял на своем, и он, взяв (о ужас!) устав коммунистической партии, начал диктовать один из его отрывков. Поскольку я уже успел «набить» руку и писал быстро, он не мог проследить, как я пишу, и диктовал все новые и новые абзацы. Когда я исписал более двух листов, он предложил остановиться и стал внимательно всматриваться в написанное. Его лицо выражало уже не сочувствие, а удивление. Во всем тексте он обнаружил только одну орфографическую ошибку. Ситуация была спасена, и он настоял на том, чтобы безвозмездно давать мне уроки языка. К этому моменту я уже успел выучить наизусть все таблицы склонений и спряжений, но его помощь оказалась невероятно полезной в проработке стилистики и приобретению навыков устной речи. К большому сожалению, он скончался почти сразу же после своего шестидесятилетия.
Летом 1990 года я впервые приехал в Ереван. Я пробыл там всего несколько дней, но какие это были дни! Я познакомился со множеством самых разных людей, посетил Св. Эчмиадзин, Гарни, Гегард. К впечатлениям о посещении Эчмиадзинского монастыря я вернусь позже, но о первом посещении Ереванского государственного университета стоит рассказать прямо сейчас. В Ереване, как и во всей Армении, родственников у меня не было. Я остановился у двоюродной сестры одной из подруг матери. Ее соседка Лаура Манукян работала в редколлегии ЕГУ. Прослышав о моей целеустремленности в изучении языка, она поделилась информацией с коллегами, и за день до отъезда меня вдруг пригласили в университет и подарили сразу несколько коробок с книгами. Так я стал счастливым обладателем сразу многих пособий по грабару, сочинений древнеармянских историков и книг по армянской филологии.
Оставшуюся часть лета я посвятил изучению грабара – древнеармянского языка. Учитывая, что и литературным восточноармянским я владел еще в ограниченной мере, дело казалось достаточно сложным. Но выбора не было, и я днями постигал таблицы склонений и спряжений уже третьего по счету из армянских языков. Под звуки классической музыки - а в детстве, кроме классики, я никогда ничего не слушал - я по нескольку раз читал вслух произведения армянских историков, и грабар непрерывной благодатной струей вливался в меня, овладевая моим сознанием, мышлением, формируя образ иной, вечной, Армении. Фактически получилось так, что я изучил основы грамматик трех армянских языков одновременно. Все они, будучи мне прежде одинаково неведомыми, становились одинаково родными. Но, конечно же, грабар я любил больше всего. Зная историю возрождения иврита, я никак не мог простить Хачатуру Абовяну его «Ран Армении», написанных вызывающим у меня и ныне отвержение языком. Проблемы грабара, его возвращения в школьное образование и идея его возрождения с тех пор не покидали меня никогда.
В начале рассказа об изучении языка я упомянул о субъективных преградах на этом пути. Преград, конечно же, было множество, но непреодолимой казалась лишь одна – невозможность в полной мере стать носителем армянской языковой культуры в такой же степени, как взращенные на ней «с колыбели». Но и эта психологическая преграда пала, когда в декабре 1991 года я на «отлично» сдал строжайший экзамен по армянскому языку и литературе в Духовной Академии Св. Эчмиадзина. Однако это, безусловно, уже иная тема. В сентябре 1991 года я покинул Грузию, где еще продолжали жить мама с дедушкой, и более никогда на постоянной основе туда не возвращался. Первый шаг к репатриации и высшему образованию на родном языке был сделан. Я оказался в Армении за несколько дней до провозглашения ее независимости и вернул себе утраченное предками двумя веками ранее знание родного армянского языка.
Казалось бы, описание периода жизненного пути, ставшего для меня «обретением» Армении, завершено. Но тема эта не будет исчерпана, если не отметить ряд важных для меня положений. Я не хочу, чтобы это «обретение» рассматривалось как некая заслуга.
Я всегда рассматривал мое возвращение к Армянству как долг, как саму собой разумеющуюся данность.
Ибо сейчас я более чем когда-либо прежде уверен, что для наиболее полной и гармоничной реализации заложенных в каждом армянине созидательных потенций, необходим возврат к истокам нашего бытия – Родине и языку.
И возврат этот не есть нечто невозможное и запредельное чаяниям «простых» людей.
Я убежден, что среди армян «простых» людей нет по определению. Надо только возжелать, проявить волю, а остальное приложится. Как и когда - не всегда нам решать. Совершенно необязательно изучить язык досконально во всех его частностях, временных и структурно-стилистических формах, ибо, как я уже говорил, язык – это не многотысячный список терминов и понятий, заключенных в фонетико-грамматическую оболочку.
Язык – это великая, коллективно живая в каждом из нас, созидательная сущность. Если выучить алфавит - впитать и оживить в себе священные и непреходящие очертания «начертанных нам таинством истинного света славы Предвечного в чреве Святого и Чистого Месропа» армянских письмен, если выучить простейший набор слов и хотя бы пару часов в месяц посвящать изучению языка, то на многое вы взглянете совершенно иначе.
Язык сам раскроет перед вами силу своего благодатного проницания и частицу своего, зажженного на заре истории пламени, питаемого ладаном творения, жертвой всесожжения прошедших и светом свершений грядущих после нас поколений.
Комментариев нет:
Отправить комментарий